Жанр: фантастика, детектив
Рейтинг: PG-13
Размер: миди (~65 тысяч знаков)
Предупреждения: транссексуальность
Саммари: Теперь люди живут на Венере. Там нет дорог, там морская вода имеет красный цвет, там уже пятьдесят лет не было ни одного убийства. Там все по-другому. Или все же не все?..
От автора: Автор в курсе, что проект терраформирования Венеры признан несостоятельным, а подобное "открытие" нереализуемо никакими технологиями.
Как ни странно, наибольшее количество фидбека у меня в этот раз было на Правдорубе , и я даже внесла небольшие изменения в фразу о женской логике - надеюсь, теперь она будет восприниматься адекватнее.
Две дороги по желтому лесу ведут,
И мне жаль, что не выбрать их обе.
(Роберт Фрост, «Другая дорога»)
И мне жаль, что не выбрать их обе.
(Роберт Фрост, «Другая дорога»)
читать дальше, продолжение в комментарияхМолния ударила так близко, что машину подбросило. Я затормозил, выскочил и задрал голову вверх, словно ожидая увидеть какого-то бога-громовержца, падающего с небес хосса или, на худой конец, невооруженным взглядом рассмотреть разрыв в сети конденсаторов.
Разумеется, ничего я не увидел, все было спокойно, небо то и дело перечеркивали разряды, на мгновения делая сеть зримой, на сканере не торопилась разгораться тревожная красная точка оповещения о разрыве, словно вертикальная молния мне просто пригрезилась. Нет, конечно, я знал, что вероятность вертикальных молний не равна нулю даже при исправной сети, но стоит ли принимать в расчет ничтожно малые вероятности? Хотя… Кто бы говорил, на самом-то деле.
Ковер сине-зеленых водорослей уже скрыл обожженную поверхность – или, как нынче модно говорить, «землю». Движение «Домой, на Землю» стало невообразимо популярным в рекордно короткие сроки, затмив все остальные движения и секты. Его даже официально признали полезным Обществу, и всем служащим, в том числе и Инспекции, особым распоряжением Совета было предписано по возможности способствовать его дальнейшей популяризации.
Собственно говоря, я ничего не имею против земной терминологии и культуры, хотя и не назову себя горячим сторонником самого движения. Изучение культуры предков – это точно лучше, чем массовые самоубийства в целях утверждения свободы личности, не спорю. Но вот само возвращение на Землю не представляется мне столь уж благодатной затеей. Наши предки колонизировали Венеру четыре тысячи лет назад, но относительно стабильное Общество существует всего две с половиной тысячи лет. Сохранится ли оно при переселении? И как насчет собратьев-землян? Да-да, конечно, мы не покинули бы свою родную планету, если бы ученые не доказали, что в ближайшие годы на ней станет невозможно выжить. Но разве вся история человечества – не пример совершения невозможного? И кем мы станем для землян в таком случае? Хоссами? Вот уж нет, благодарю покорно!
Я вернулся в машину, проверил навигатор, несколько секунд прикидывал, мог ли вертикальный разряд повлиять на оборудование. Вероятность была столь же мала, сколь и вероятность самого вертикального разряда, зато последствия могли оказаться довольно серьезными.
На Земле мою машину назвали бы внедорожником. Здесь, на Венере, слово стало бессмысленным. Нет у нас дорог. Мало того, что водоросли достаточно упруги и восстанавливают покров за считанные секунды в отличие от земной растительности «травы» – так еще и некому эти дороги прокладывать. Те, кто получил право на собственное жилье, пользуются флаерами, а не колесят на служебных вездеходах. Ну и в довершение всего на Венере не прижились деревья, лишив большую часть поверхности зрительных ориентиров. Оставалось полагаться на навигатор, а если он начнет привирать после электрического разряда, я запросто могу промахнуться мимо резиденции Пелмайеров.
Можно подкинуть Мэг идею для рассказа. «Заплутавший инспектор». У нее хорошо выходит, с юмором и неожиданными поворотами. Не думаю, правда, что такой рассказ признают полезным Обществу, а штраф даже в сотую год-кредита нам сейчас ни к чему. Воспоминания о Мэг и штрафах предсказуемо вернули мои мысли к предстоящей работе. Если удастся доказать, что кто-то из Пелмайеров причастен к самоубийству Саманты, то…
Я зажмурился и тряхнул головой, прогоняя радужным хороводом закружившие мысли о собственном доме, детской, игрушках, маленьком человечке в оранжевом одеяльце. Еще три год-кредита на долговой счет. Всего три – и мы сможем все это себе позволить. Жизнь-кредит Мэг был наследственным, мне, как служащему Общества, нужно было выплатить половину. Мэг родила уже двух хоссов, но второй оказался девочкой. Соответственно, из пятидесяти год-кредитов выплачено было сорок пять, за последний год к ним добавилось еще два год-кредита (я сумел довести до суда пару дел), еще бы года полтора-два – и все, но у нас этого времени не было. Ребенок, которого носит Мэг, родится через шесть месяцев – и станет хоссом.
Как пошутил Бо, перебрав на прошлой неделе: если родится мальчик, сможем потребовать в обмен девочку. Честно говоря, его челюсть от встречи с моим кулаком спасло только то, что мне не хотелось лишний раз подтверждать мнение о собственной ненормальности. Ну и штраф нам ни к чему – но это меня сдерживало меньше. В конце концов, несколько сотых год-кредита за нарушение порядка я отобью и обычными делами – самоубийствами тех же экстремистов. Вот только никакого ребенка нам, естественно, не вернут. Вернут семнадцать или двадцать два год-кредита на семейный счет, мы с Мэг станем богачами, нам будет на что купить все дозволенное, но… Выражение, мелькающее иногда в глубине глаз жены, меня пугало. Пугало настолько, что я готов был выступить даже против советника Пелмайера, чем, кажется, и воспользовался Бо.
Вообще, мне никак не должно было попасть это дело. Именно Пелмайер семнадцать лет назад вынес на голосование семьдесят вторую Поправку, согласно которой члены Общества не могут пользоваться контрацепцией, пока их жизнь-кредиты не выплачены полностью. Даже когда остается совсем немного, как у нас с Мэг. И, зная мою ситуацию, Бо должен был бы передать дело о самоубийстве Саманты Пелмайер другому инспектору, чтобы не создавать конфликт интересов. Вот только никакой другой инспектор не рискнет даже подумать о том, чтобы привлечь к ответственности такого человека как советник Пелмайер. А я – рискну. Потому что семьдесят вторая Поправка уже готова была причинить вред самому чудесному человеку на всей Венере – моей Мэг, и исправить это мог только я. Ведь я мужчина, так?
У ворот резиденции Пелмайеров я остановился не только по правилам хорошего тона, но и пережидая неожиданно охватившую злость. Даже такая мелочь как песчаный круг возле дома – тонкий намек на древность постройки – отдавала высокомерием, подчеркивая, что Пелмайеры получили наследственный жизнь-кредит в незапамятные времена, когда не было сети конденсаторов, а Общество держало щиты против сухих бурь и метеоритных дождей лишь над Мегаполисом. Пелмайеры обосновались на самом краю Земли Иштар задолго до расширения сети, и их жилище было укрыто собственным защитным куполом.
Я глубоко вздохнул, успокаивая неуместные эмоции и вспоминая правила этикета. В отделе и дома мне многое прощали, памятуя о моем происхождении, но сейчас любое нарушение формальной этики может послужить поводом для прошения о смене инспектора. Неожиданно воздух вокруг дома подернулся рябью, пробежала голубоватая волна, очертив полусферу, и исчезла на границе песчаного круга. Защитный купол был включен?! Они что, с ума посходили? Если бы я не простоял дольше положенной по этикету пары секунд, то разбил бы служебный вездеход об этот чертов купол! Это целый год-кредит штрафа – ведь разбить такую машину очень сложно.
Я медленно тронулся с места, решив, что не позволю высокомерным ублюдкам одержать бескровную победу. Терпение – удел женщин, но я уверен, тут прекрасно знают мою биографию, так что не буду их разочаровывать.
Остановив вездеход, я вышел и встал, осматривая резиденцию. Внутренне ехидно улыбаясь и отнюдь не торопясь приближаться к двери: Мэг рассказывала, что вторая линия обороны после силового щита – оглушающий электрический разряд, пропущенный через внешнюю стену. Тем, кто внутри, ничего не грозит, а вот если снаружи взяться за ручку двери при включенной защите…
Несколько минут спустя, видимо, убедившись, что я не попаду в ловушку, дверь открыли, и навстречу мне вышла леди Пелмайер. Сделать вид, что я не заметил очередного оскорбления (по правилам этикета встречать официальных гостей полагалось главе семьи, леди могла встретить подругу или незваного гостя), оказалось совсем легко: я залюбовался. Блестящие волосы благородного темно-красного оттенка, практически цвета морской воды, и голубые без малейшей примеси зеленого или серого глаза выдавали столетиями соблюдавшуюся чистоту крови. Высокая грудь и все еще стройная фигура уже немолодой женщины дополняли ощущение аристократизма. Разумеется, ведь леди Пелмайер не пришлось рожать десяток хоссов. Ее жизнь-кредит был наследственным, как и жизнь-кредит ее мужа.
– Инспектор Хосс, – с самой дружелюбной улыбкой произнесла она.
– Мое имя – Джес Фэй, леди, – не менее дружелюбно представился я.
Собственно говоря, это было нетрудно. Конечно, я знал, что прилипшее ко мне после поступления в Инспекцию прозвище считается обидным, но в то же время я никак не мог понять, за что нужно обижаться. Я же действительно инспектор и действительно хосс. Да, специальным указом Совета меня признали равным в правах, но разве это отменяет мое происхождение? После двухлетнего обучения я оказался в Обществе на правах человека, но знание не давало мне понимания многих вещей. Почему люди должны стыдиться собственного тела и друг друга? Зачем нужно разделение деятельности на женскую и мужскую? Почему нужно обижаться на констатацию факта? Там, где я вырос, этого не было, а здесь считалось настолько очевидным, что никто не мог пояснить, почему это так. И мне, признанному человеком, тоже приходилось играть по их правилам. Но иногда моя инаковость была даже полезна.
– Прошу прощения, инспектор Фэй, – вступил в разговор появившийся за плечом жены советник, весь из себя представительный, увенчанный благородной сединой. Леди Пелмайер потупилась, как-то вся сжалась и отступила, сперва на шаг, оказавшись позади мужа, а потом вообще скрылась в проеме двери, пока советник продолжал своим хорошо поставленным баритоном: – Надеюсь, вы извините оговорку моей жены, в свете случившегося…
На последних словах советник замешкался, впившись глазами в шеврон на рукаве моего комбеза.
– Отдел С? – словно не веря своим глазам, переспросил Пелмайер. – Простите, инспектор, но я вызывал отдел У, и я не понимаю…
– В связи с тем, что последний случай убийства зафиксирован пятьдесят лет, семь месяцев и двадцать один день назад, отдел У был негласно расформирован, а его сотрудники переведены в другие отделы, с сохранением права вести дела по прежнему профилю, – любезно сообщил я. – После известной вам акции экстремистов отдел С нуждался в наибольшем усилении.
Если честно, я был только рад переводу, в отличие от некоторых коллег. За раскрытое убийство инспектору начисляли пятьдесят год-кредитов на счет, а его жизнь-кредит в случае полной выплаты становился наследственным. Вот только совершать убийство дураков больше не было. Смертные казни у нас никогда не практиковались: долгое, очень долгое время после высадки колония находилась на грани вымирания и не могла жертвовать еще и жизнью убийц. Венера не очень-то готова была принять детей своей умирающей сестры, большую часть проекта терраформирования пришлось проводить уже после колонизации, и условия жизни были слишком суровыми, даже на вкус неприхотливых хоссов.
Впрочем, тогда хоссов еще не было. Все это пришло позднее, с жизнь-кредитами, формированием Общества, Совета, Свода Правил. Преступников уже тогда не хватало на все необходимые работы, и в тысяча триста пятьдесят седьмом году после Высадки Совет принял знаменитое Девятое Правило, позволявшее выплачивать жизнь-кредит новорожденными детьми, которые принадлежали Обществу и всю свою жизнь работали на него вместо родителей. Двести лет спустя была принята первая Поправка: члены Общества не могут оставить себе ребенка, пока жизнь-кредит не выплачен полностью. Бунт Матерей ничего не изменил: ученые нашли способ менять пол человека с сохранением детородной функции, а пятая Поправка закрепила за мужчинами-добровольцами право стать женщиной. Увы, слишком многим мужчинам это показалось более легким способом, нежели работать на Общество пятьдесят лет – и все эти пятьдесят лет жить на минимальном жизнеобеспечении. Они предпочли стать женщинами, пройти несколько искусственных оплодотворений, гарантировавших двойню, а то и тройню, и лет через пять-шесть уже наслаждаться всеми благами цивилизации. Выплатившим жизнь-кредит было доступно столькое, что протестантов, готовых жить на минимуме жизнеобеспечения и к тому же не иметь детей, осталось совсем мало.
После этого жизнь Общества стала стремительно налаживаться, с системой штрафов и постоянным притоком хоссов. Возникла Инспекция в существующем виде, за серьезные преступления людей лишали прав человека, после чего превращали в хосса, подвергая полной стерилизации, включавшей очистку памяти. Для новоиспеченного хосса существовал лишь его рабочий барак, его рабочее место и другие хоссы. Поговаривали, что всем хоссам каким-то образом промывают мозги, и потому в рабочих лагерях никогда не было преступлений. В Инспекции порой горько шутили, что, если б такая промывка мозгов существовала, ей следовало бы подвергнуть все население Венеры.
Как говорили на Земле, в каждой шутке есть доля шутки. Может, промывка мозгов действительно существовала, может, ей таки подверглось все население Венеры… Во всяком случае, преступления медленно сходили на нет, особенно тяжкие, и после кризиса сто пятнадцать лет назад Совет принял очередную, пятьдесят восьмую Поправку, приравнивающую не только доведение до самоубийства, но и собственно самоубийство, а также непрепятствование самоубийству к преступлениям против Общества. Возник отдел С, специализирующийся именно на этих преступлениях. А год назад в результате акции экстремистов, сумевших убедить людей, что эта Поправка посягает на свободу личности, по Мегаполису прокатилась столь массовая волна самоубийств, что в отдел С затребовали всех доступных специалистов, особенно из отдела У, к тому времени уже пятьдесят лет пребывавшего в состоянии бессмысленной готовности.
Некоторые мои коллеги предпочли бы и дальше получать свои два год-кредита в год и ждать заветного убийства, но я лишь обрадовался. Доказанное доведение до самоубийства означало двадцать год-кредитов штрафа, непрепятствование – десять. Десять процентов этой суммы начислялось ведущему инспектору. Конечно, убедительно доказать, что родственники и близкие знали о суицидальных настроениях и ничего не сделали для предотвращения самоубийства, было не так просто, но это был реальный шанс, в отличие от призрачного шанса дождаться убийства и раскрыть его.
Все это в целом было причиной презрительного скептицизма, с которым Бо Саммерс, лейтенант отдела С, отнесся к заявлению о совершении именно убийства. Тем не менее, он с удовольствием использовал глупость советника, чтобы натравить на него именно меня, как единственного на данный момент свободного инспектора с правом ведения дела об убийстве. Заяви Пелмайер о самоубийстве невестки – у Бо оказались бы связаны руки, поскольку суд при желании мог бы оспорить представленные мною доказательства.
– Прошу за мной, – после мгновенной заминки сказал советник.
Я шагнул в проем, закрыл за собой дверь, привычно перестраивая глаза под сумрак, и сощурился, еле сдержав проклятие. По возможности незаметно смахнул выступившие слезы. Держу пари, Пелмайер сейчас ухмыляется! Рефлексы, приобретенные за шестнадцать лет жизни в Мегаполисе, сработали против меня. В резиденции не экономили на освещении, да и внешних окон было куда больше, так что в холле было точно так же светло, как и снаружи.
Интересно, как же этот пройдоха мог подставиться так глупо с заявлением об убийстве? Я бы понял, если бы вызов шел от кого-то другого, но в деле был зафиксирован вызов именно советника Пелмайера. И это очень странно…
Тело девушки обнаружилось во внутреннем дворике, у бассейна. Прозрачная вода, выложенный голубой плиткой бассейн, привычное красное покрытие вокруг – словно напоминание об истории. Мы с Земли, но теперь живем на Венере.
– Советник, – дождавшись, пока мой фотоаппарат «обстреляет» висящее тело со всех сторон, спросил я, – а что заставило вас считать это не самоубийством?
– Я-то думал, это вы мне скажете, – фыркнул Пелмайер.
– Безусловно, я ознакомлю вас со своей точкой зрения, как только составлю предварительный отчет, – подтвердил я. – Но сейчас я спрашиваю, что заставило вас считать это убийством?
– Саманта не пошла бы на это.
Я поморщился. Что-то тут было нечисто. С одной стороны, вроде бы понятно: этой банальностью он отводит подозрение от себя и своей семьи. С другой стороны, слишком глупо для человека, привыкшего просчитывать свои действия на много шагов вперед.
– Советник Пелмайер, – как можно более нейтральным тоном сказал я, – вы отдаете себе отчет в том, что в этом случае первыми подозреваемыми все равно остаются жители этого дома, только подозрение уже не в…
– Не мелите чушь, инспектор! – перебил меня он, резко взмахнув рукой, будто отметая в сторону все подозрения. – Ваш справочник «Сто один признак того, что ваши близкие думают о самоубийстве» лежит на столе в моем кабинете. Я под присягой могу показать, что у Саманты не было ни единого признака! Она собиралась в ближайшем будущем стать матерью! Родить моему сыну наследника!
– Хосса, – негромко сказал я.
– В будущем – наследника, – резко сбавляя тон и в мгновение ока превращаясь из оратора в немолодого человека, в доме которого только что произошло несчастье, сказал советник.
– Если вы настаиваете, что совершено убийство, я буду вынужден забрать тело для освидетельствования, – предупредил я.
– Делайте, что положено, инспектор, – кивнул советник. – Я поднял купол сразу, как только узнал. Обыскал весь дом. Все напрасно, убийца уже сбежал…
Я представил себе одинокого человека с портативным навигатором в руках и со злорадной ухмылкой на лице, бредущего среди водорослей от резиденции к Мегаполису.
– Ваш флаер на месте?
– Оба.
– Когда медэксперт даст заключение, мне нужно будет побеседовать с вами и членами вашей семьи.
– В любое удобное время.
Прежде чем покинуть место преступления, транспортируя перед собой мешок с телом Саманты, я еще раз оглянулся. Нет, я не проникся пламенными речами советника, просто… Меня чертовски смущал бассейн. «Женщины стараются умереть красиво», – вдалбливали нам на занятиях по переподготовке. Если есть вода – женщина скорее доверится ей. Выпить несколько таблеток снотворного и тихо умереть без боли и мучений. Утопиться. Аккуратно перерезать вены. И лежать – с распущенными волосами, бледной и тихой. Женщина не захочет оставить на память о себе такое зрелище, как развороченная дыра в черепе, заляпанная мозгами и кровью стена, кокетливо-синее с красными точками кровоизлияний раздутое личико, прикушенный язык и текущие по ногам фекалии, – если есть более эстетичный выход. У Саманты Пелмайер этот выход был, даже не один. Почему она ими не воспользовалась?
***
– Джес, какого черта?!
Я вздохнул, отодвигая от себя планшетку с наполовину набранным отчетом, и поднял глаза. Бо разрывало одновременно негодованием и сочувствием.
– Советник Пелмайер заявил о том, что смерть его невестки – убийство. Я просто следую протоколу, лейтенант.
– Джес, не пудри мне мозги, – понижая голос и присаживаясь на край стола, устало сказал Бо. – Я же вижу, что ты готов поверить в его сказочки о неизвестном убийце, сумевшем незаметно проникнуть в резиденцию и так же незаметно вернуться в Мегаполис.
Я отодвинул в сторону стопочку отчетов от навигационных служб. Кроме моего вездехода, за последние сутки Мегаполис покидали и возвращались восемь служебных машин и девяносто три частных флаера.
– Я просто следую протоколу, лейтенант, – упрямо повторил я.
– Что тебе кажется подозрительным? – игнорируя мое заявление, уточнил Бо.
– Посмотри.
Я разложил на столе снимки внутреннего дворика резиденции Пелмайеров.
– Бассейн, – перебрав снимки, уверенно констатировал Бо. – Джес, дружище… Ты внимательно читал личное дело Саманты?
– Если ты о том, что месяц назад эта красотка была красавчиком, то я видел. Я как раз собираюсь в Клинику.
Бо шумно выдохнул, махнул рукой и ушел в свой кабинет.
Конечно, если я решу действительно доказать, что Саманта Пелмайер была убита, то мне придется найти более веские улики, чем наличие у нее другой возможности свести счеты с жизнью. Хотя бы потому, что еще месяц назад Саманта была мужчиной, и это ставило под сомнение все мои психологические изыскания.
Прихватив планшетку, я вышел в коридор – и на мгновение остановился. Коридор показался темным, мелькнула даже мысль, мол, как можно годами существовать в таких условиях? Надо же. Я всего-то вспомнил, как оно бывает. Да, первое время мне было тяжело в Мегаполисе, но потом я так привык, что даже, оказывается, и не замечал. А вообще, это забавно: хоссу было привычно то же, что и лорду, кто бы мог подумать!
Клиника занимала целый этаж. Пока я разыскивал нужный отдел, в голове воцарился форменный сумбур: слишком много воспоминаний и размышлений таило в себе это место. Где-то здесь был целый комплекс, в котором принимали роды у женщин, еще не имеющих права на ребенка. Я представлял себе эти длинные столы с новорожденными, человека в белом стерильном комбезе, шприц в его руках. Один укол – и новорожденный становился хоссом, навсегда лишаясь способности иметь потомство.
Вопреки официальной версии, я все же думаю, что мою маму просто пропустили во время этой процедуры. Вряд ли с умыслом, просто случайно. И даже тогда мое рождение представлялось немыслимым совпадением, чистой воды случайностью, столь маловероятной, что никто просто не брал ее в расчет. Ведь мама могла прожить всю свою недолгую жизнь, так и не встретив хосса, попавшего в такой же мизерный процент исключений и не ставшего стерильным после инъекции. Ни она, ни я так и не узнали, кто это был. Долгие отношения были редки среди хоссов, обычно вопрос, с кем провести вечер, решался без лишних сложностей, по симпатии. А когда мама заметила что-то необычное в своем состоянии, прошло слишком много времени, чтобы вспомнить, с кем она была в определенный день – даже если бы этот день удалось вычислить.
Ее, а затем и меня прятали всем рабочим бараком. Никто не знал, что будет, если нас обнаружат, но на всякий случай решили не показывать надзирающему инспектору. Сейчас я думаю, что хоссы больше опасались того, что меня у них заберут, чем каких-то иных последствий. Мое присутствие там делало их особенными.
Но все это закончилось, когда умерла мама. Мне казалось более естественным решение оставить меня в том самом бараке, тем более что мне как раз исполнилось пятнадцать – возраст, в котором хоссы заканчивали обучение и начинали работать, – но Совет решил иначе, и меня спустили с небес на поверхность. Следующие два года моей жизни прошли в одной из палат Клиники, где меня сначала тщательно обследовали, потом начали обучать по новой, теперь уже жизни в Обществе.
Затем состоялось мое знакомство с Мегаполисом, попытки найти себе занятие по душе – и встреча с Мэг, которой суждено было стать последним камнем в фундаменте моего важнейшего решения. Моя леди была правнучкой инспектора, раскрывшего убийство, ее жизнь-кредит был наследственным, и нам с ней никогда бы даже не встретиться, если б не ее увлечение журналистикой. Тогда Мэг еще не решалась представить на суд Общества свои собственные произведения и прилетела в Мегаполис специально ради интервью со мной – дочерью хоссов, женщиной, пожелавшей стать инспектором.
Через полгода после того интервью двери Клиники вновь распахнулись передо мной, а жителей Мегаполиса поджидала новая сенсация: дочь хоссов решила сменить пол. Служащие Клиники были в растерянности: до того дня процедура никогда не проводилась в обратном направлении. Но пятая Поправка была сформулирована так, что отказать мне они не могли. Любой член Общества, достигший совершеннолетия, вправе один раз пройти процедуру смены пола.
Думаю, в конце концов члены Совета сочли, что проще смириться с ситуацией, нежели получить новый бунт. За все эти годы ни одна женщина не изъявила желания стать мужчиной, но внести уточнения в Поправку означало бы в открытую дискриминировать женщин, чем не преминули бы воспользоваться все, кому не лень.
Так Джессика превратилась в Джеса. Я получил желанную женщину и желанную работу, в скором времени могу закрыть свой жизнь-кредит – а опасения Совета так и не подтвердились, за прошедшие десять лет никто не последовал моему примеру.
***
– О, Джес! Решил вернуть все как было? – Макс сопроводил свое традиционное приветствие столь же традиционным жестом, изображающим щелкнувшие лезвия ножниц.
– И тебе не хворать, – улыбнулся я. – Кто у вас главный по промывке мозгов?
– Клиника не осуществляет…
– Да ладно, я пошутил, – перебил я разом не в меру посерьезневшего Макса. – Я слышал, у вас новая программа психологической адаптации? Вот с ее разработчиками мне и хотелось бы проконсультироваться.
– Ясно.
Официальная маска так и не сошла с его лица, когда он подозвал какую-то девушку в одежде санитара и велел ей проводить меня в кабинет доктора Макао. Видимо, Макс связался с боссом, поскольку тот ждал меня на пороге.
– Поскольку вы лично никакой адаптационной программы не проходили, – покончив с приветственными церемониями, сказал он, – полагаю, вопросы возникли у вас в связи с текущим делом, инспектор?
– Совершенно верно, – кивнул я. – В какой степени применима психология женщин к вашим пациентам, док?
– Хм. – Доктор Макао откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе и одарил меня задумчивым, оценивающим взглядом. – Для начала – что вы понимаете под выражением «психология женщин»?
– Особенности, присущие мышлению и поведению женщин.
– Например? – Взгляд доктора стал снисходительным, как если б я сказал невероятную чушь с точки зрения профессионала.
– Я не собираюсь углубляться в теорию, – не поддался я. – У меня есть четкий, конкретный вопрос, на который я хотел бы получить от вас четкий конкретный ответ. Если некоторое действие, произведенное женщиной, выглядит неадекватным с точки зрения психологии, можете ли вы, как эксперт, подтвердить, что данное действие будет неадекватным и для вашего пациента?
Доктор Макао долго молчал.
– Идемте, – сказал он, поднимаясь.
Мы прошли несколько коридоров и целый ряд дверей, для которых требовался пропуск. Наконец мы остановились в небольшом зале, заполненном до жути похожими на опутанные трубками гробы конструкциями.
– Это сами тела, – пояснил доктор Макао. – Долгие годы мы просто погружали человека в сон, но затем исследования показали, что столь глобальная перестройка организма порождает кошмарные видения, которые негативно влияют на психику наших пациентов еще долгое время после выписки. Теперь мы разделяем сознание и тело на время модификации.
Меня невольно передернуло от воспоминаний. Да уж, ощущения не из лучших, это точно. С другой стороны, если бы я не просто проснулся мужчиной, а знал бы, что мое сознание изымали и снова вернули, но уже в совершенно другое обиталище – поверил бы я в реальность себя? Принял бы новое тело как свое собственное?
– Теперь взгляните сюда, – доктор Макао указал на ряд мониторов, за каждым из которых сидел оператор. – Это виртуальная реальность, созданная для каждого конкретного человека, где он может освоиться со своим новым телом, усвоить новые привычки, адекватную самоидентификацию и… стремления.
Заминка перед последним словом была чуть заметной, но я ее не пропустил.
– И при этом вы продолжаете отрицать, что промываете мозги? – усмехнулся я.
– Мы учим девушек прижимать подол платья при порывах ветра, – резко ответил доктор Макао. – Правильно употреблять слова и ходить в иначе устроенной обуви, с иначе расположенным центром тяжести тела. Пользоваться косметикой и средствами личной гигиены. Да, мы слегка усиливаем любовь к детям и мужу, даем некоторую эмоциональную накачку, – нехотя признал он. – Но только потому, что были инциденты. Девяносто процентов проходящих процедуру мужчин – гомосексуальны. Выйдя из Клиники, они получат законное право любить своих мужчин и возможность рожать от них детей. Подавляющее большинство остальных – бисексуальны, и они прекрасно адаптируются. Но иногда… Иногда к нам приходят одиночки. Гетеросексуальные одиночки, не добившиеся благосклонности женщин и решившие «им всем показать». Они проходят процедуру. Почти тут же приходят в Клинику снова, на процедуру искусственного оплодотворения. Выплачивают свой долг Обществу. И обнаруживают, что все эти блага ни к чему, если ты ненавидишь свое отражение в зеркале и саму мысль о том, какой ценой эти блага пришлось заслужить. Как вы знаете, – в голосе доктора Макао прорезался сарказм, – законных оснований для отказа у нас нет.
– И к какой категории относилась Саманта Пелмайер? – проигнорировав шпильку в свой адрес, уточнил я.
– Давайте вернемся в мой кабинет, я подниму файлы.
По пути я обдумывал сказанное. Ответа на свой вопрос я так и не получил. Да, теперь мужчин учат вести себя соответственно новому полу еще до возвращения в измененное тело. Несомненно, это облегчает адаптацию. Но меняется ли что-то в тех глубинах психики, на которых основаны закономерности поведения – а они ведь есть, как бы скептически не относился доктор Макао к этому факту. Да, я не совсем дурак, чтобы не понимать, что бывают исключения. Но меня-то интересует в первую очередь норма. Или – принадлежала ли к этим исключениям Саманта Пелмайер.
– Интересно, – нахмурился доктор Макао, едва начав поиск.
– А именно? – нетерпеливо переспросил я.
– Сэм принадлежал к первой группе, – встрепенувшись, словно только что заметил мое присутствие в кабинете, пояснил док. – Более того, его эмоциональное состояние после процедуры было на редкость благоприятным.
Я мельком глянул на цвета диаграммы. И впрямь. Оптимизм, благодарность, уверенность.
– Но?
– Но при этом сразу после процедуры Саманта взяла фамилию будущего мужа. Из Клиники вернулась уже Саманта Пелмайер, а не Саманта Остен.
– Остен? Фред и Марта Остен – его родители? – насторожился я.
– Все верно, – глянув в данные, подтвердил доктор Макао.
– Да, это действительно становится интересным, – с чувством подтвердил я.
Версия об убийстве только что получила мощный аргумент в свою поддержку. И главного подозреваемого заодно.
***
– Фред Остен, Инспекция Мегаполиса, откройте дверь!
Честно говоря, не думал, что когда-нибудь мне доведется воспользоваться этой формулой, применяемой только при аресте подозреваемого в убийстве. В противном случае у меня не было бы полномочий сделать то, что я сделал сейчас, не дождавшись никакого ответа: кивнул двум дюжим парням, которые придвинулись к двери – один к замку, другой к петлям – и через минуту тихо отставили ее в сторону, освобождая проход.
Фред был в своей комнате – сидел, тупо уставившись в информационную панель, хотя я сильно сомневаюсь, что он там что-то видел. Судя по амбре, Фред пил с самого утра. Как только вернулся от Пелмайеров. Это я легко установил, запросив полетные планы флаеров и обнаружив, что некий Крэй Доннер сегодня утром наведывался в их резиденцию. Вообще, выплатившие свой долг Обществу всегда были самыми законопослушными, хотя, безусловно, встречались и исключения – вот и Доннер, ни секунды не колеблясь, сдал своего приятеля, одолжившего флаер для визита.
Время визита точнехонько ложилось в тот промежуток, которым медэксперт определил время смерти Саманты, а я своими глазами видел проступившие на горле девушки отпечатки пальцев, полускрытые странгуляционной бороздой. Как обычно, новости разлетелись мгновенно, и все коллеги поглядывали на меня с плохо скрываемой завистью. Дохлое дело неожиданно обернулось заветной птицей счастья прямо у меня в руках.
Единственное, что немного скребло меня изнутри – это ощущение, что возможным счастьем я обязан буду советнику Пелмайеру. Если бы он не заявил об убийстве, Саманту так и похоронили бы как самоубийцу, ничего не заподозрив. Беременность иногда странным образом влияет на женщин, а после свадьбы прошло три недели (вообще срок небольшой, но пациенты Клиники так стремились опробовать новые органы и возможности, что беременность обычно наступала в первые же недели – хотя я не исключаю и того, что их организм просто был под завязку накачан нужными гормонами после процедуры смены пола), так что логично было предположить, что Саманта уже беременна. Экспертиза этого не подтвердила, но ведь ее провели только потому, что таковы правила при расследовании убийства.
Приток свежего воздуха и впрыснутое лекарство наконец привели Фреда Остена в чувство. Он поднял мутные глаза, и его лицо перекосило отвращением.
– Ты, – выплюнул он.
– Рад, что вы меня вспомнили, мистер Остен, – кивнул я. – Надеюсь, ваша память подсказывает вам также, что сегодня утром вы совершили тяжкое преступление против Общества.
– Это… ик!.. какое?! – взревел Фред, пытаясь выкарабкаться из кресла.
Я передал ему бутылку воды, к которой он немедленно жадно присосался.
– Сегодня утром ваш сын Сэм, ныне известный как Саманта Пелмайер, был убит в загородной резиденции Пелмайеров – в то самое время, когда вы навестили его, воспользовавшись для этого флаером мистера Доннера.
– Мой сын, – пробормотал Фред, закрывая лицо руками и раскачиваясь. – Мой сын!..
При всем неуважении к этому недалекому, косному человеку я смотрел на него с невольным сочувствием. Сорок три года назад Фред и Марта Остен были самыми обычными молодоженами Мегаполиса. Ну, за исключением разве что того факта, что Фред был сыном лорда и до десяти лет рос в полном убеждении, что жизнь – весьма приятная штука. А потом леди Остен родила девочек-близняшек. Третий ребенок в таких семьях был редкостью – располагая всего двумя наследственными жизнь-кредитами, родители не хотели обижать кого-то из своих детей. Но лорду Остену пришлось выбирать, и этим «обиженным» как раз и оказался Фред.
Едва старшему сыну исполнилось восемнадцать лет, родители отправили его в Мегаполис. Никакими особыми талантами мальчик не обладал, поэтому вернуться обратно «из грязи в князи» мог исключительно удачной женитьбой. Вскоре Фред с досадой убедился, что молодые леди редко ищут себе пару в Мегаполисе, а он, к тому же, был не слишком-то привлекателен. Через два года честолюбивые планы были окончательно забыты, и Фред женился на Марте, по традиции объединив долговые счета в один общий, составивший двести год-кредитов.
Марта забеременела быстро, и через год размер долга уменьшился на двадцать год-кредитов – она родила девочку. Такая же история повторилась через год. И через три. И через пять. После рождения пятой дочери Фред впервые поднял руку на жену, обозвав ее никчемной тварью. Дело замяли только благодаря тому, что Марта отказалась свидетельствовать против мужа. Фред подумывал о разводе, но тут ему костью в горле вставала двадцать первая Поправка – если инициатива расторжения брака исходит только от мужа, то вся выплаченная часть долга засчитывается жене в качестве компенсации.
После рождения седьмой дочери Фред начал пить. После девятой – уволился со службы. В честь рождения десятой напился в хлам и устроил безобразную драку, так что торжественный миг вручения красных удостоверений совпал с крупным штрафом и годом общественных работ. Таким образом, двадцать три года назад Фред и Марта Остен оказались полноправными членами Общества – и совершенно нищими. У них были права на все – и ни на что не было средств.
Единственное право, которое они не замедлили реализовать – это право на рождение собственного ребенка. Мысли о сыне к тому времени стали столь навязчивыми, что, узнав о рождении очередной дочери, Фред пил целый месяц. Марта с малышкой влачили жалкое существование: для большинства работ, предлагаемых Обществом женщинам, Марта была уже слишком стара и к тому же не могла позволить себе нанять няню.
Видимо, алкоголь сделал свое черное дело, лишив Фреда остатков ума и совести. Во всяком случае, иначе Марта никак не могла объяснить бесчеловечный ультиматум мужа: сдать столь долгожданного ребенка Обществу, чтобы вылезти из долгов, или родить, наконец, сына. Расставаться с двухлетней Мелиссой Марта не желала ни за какие блага, поэтому согласилась родить еще одного ребенка, втайне решив подать на развод и уйти нищенствовать, если новый ребенок тоже окажется девочкой.
Но тут им, наконец, улыбнулась удача. Красавец, крепыш, отрада родителей – Сэм буквально стал для них пропуском в новую жизнь. Вне себя от счастья, Фред даже сдержал обещание: бросил пить и устроился на работу. За следующие двадцать лет семья перебралась на более благоустроенный уровень, они обзавелись собственным флаером и уже начали подумывать о покупке дома, но тут, подобно вертикальному разряду, грянула новая беда.
Оказалось, Мелисса не забыла времена, когда отец хотел ее продать, тем более что тот по-прежнему не считал дочь за человека. Ей позволяли жить – но не более. Все игрушки, сладости и ласковые слова всегда предназначались Сэму. Возмущение таким положением вещей и ненависть к тирану-отцу оказались благодатной почвой для идей экстремистов, и одиннадцать месяцев назад Мелисса демонстративно покончила с собой, оставив такую записку, что даже мне, новичку отдела С, чуть-чуть не удалось доказать доведение до самоубийства. Правда, от более тяжкого обвинения Фреду все же удалось отвертеться – помогла установленная связь Мелиссы с экстремистами, но непрепятствование самоубийству было слишком явным. Десять год-кредитов штрафа могильной плитой опустились на плечи Фреда Остена.
– Я просто хотел повидать его, – внезапно всхлипнул Фред. – Я хотел повидать своего мальчика!..
– Почему же вы пытались скрыть этот визит, одолжив флаер соседа?
– Потому что вы все у меня отняли! – разъярился Фред, потрясая в мою сторону кулаком. – Все сбережения, флаер, мечты о доме, жену, сына!
– А что случилось с вашей женой?
Почему-то мне не верилось, что после стольких лет Марта способна уйти от мужа.
– Марта… – снова перешел на всхлипывания Фред. – Марта хотела все исправить. Марта могла бы все исправить. Они умерли. Все умерли. И Марта, и ребенок… Все выыыы… – потрясая кулаком в мою сторону, завыл он.
– Фред, – ласково сказал я, хотя в душе хотелось пришибить подонка, заставившего жену в таком возрасте рожать. – Угрозы в адрес служащего Инспекции караются штрафом в размере четверти год-кредита. И я не выпишу вам его только потому, что скоро вы будете наказаны за убийство сына полной утратой прав человека.
– Но я его даже не видел! – возопил Фред, прекратив размазывать по лицу сопли. – Эти ублюдочные Пелмайеры даже на порог меня не пустили, подняли свой гребаный купол – и до свидания!!!
– Стоп! – Я поднял руку ладонью вперед, и Фред застыл, словно загипнотизированный, уставившись на нее. – У Пелмайеров был поднят защитный купол? Сколько было времени?
– Не знаю, – растерялся Фред. – Я так разозлился, что на часы не глядел. Около восьми утра.
Я кивнул. Время совпадало. Саманта была убита в промежутке от половины восьмого до без десяти восемь. Фред вернулся в Мегаполис к девяти. А вызов советника Пелмайера был принят в девять тридцать семь.
– Фред, находитесь ли вы в здравом уме и твердой памяти для дачи показаний?
– Несомненно, – подбираясь в кресле, кивнул Фред.
Я оглянулся на застывших у двери ребят, они синхронно кивнули, свидетельствуя процедуру.
– Сначала мы установим вашу непричастность, – пояснил я, прилепляя кружок датчика к виску Фреда и закрепляя полоску другого на указательном пальце. – Я покажу вам несколько снимков, в том числе с места преступления, и зафиксирую реакцию вашего мозга. Реакция будет разной в случае, если вы уже видели эту картину, и в случае, если не видели.
Я не стал объяснять дальше, про различия в узнавании знакомого предмета или лица в знакомой обстановке, в незнакомой обстановке, узнавании самой обстановки как таковой, про эмоциональный компонент – это не требовалось по протоколу. Я просто выкладывал заготовленный набор снимков, фиксируя реакции.
Через пятнадцать минут мои последние подозрения рассеялись. Фред ни разу не видел сына в новом облике и никогда не был в резиденции Пелмайеров, так что его реакция на снимки места преступления была однозначна. Он там не был. Да еще и эмоциональный сканер зафиксировал всплеск горя и – неожиданно – «родительский комплекс», как мы это называли. Похоже, Фред действительно хотел помириться с сыном – последним, что осталось от его мечты, в каком бы тот не был облике.
После этого потребовалось еще минут пять, чтобы подтвердить и задокументировать, что сегодня утром Фред видел поднятый защитный купол над резиденцией Пелмайеров гораздо раньше, чем тот был поднят по словам советника.
***
– Советник Пелмайер, находитесь ли вы в здравом уме и твердой памяти для дачи показаний?
– Несомненно.
– Советник Пелмайер… Прежде чем задать вам первый вопрос, я обязан спросить, не хотите ли вы внести изменения в свое заявление?
– Какие изменения? – насторожился он.
– Любые.
Я видел по тревоге в его глазах, как лихорадочно он просчитывает варианты. Разумеется, он прекрасно понял все недосказанное.
Я был абсолютно спокоен. Когда я собирался на этот допрос, весь наш отдел буквально ходил на ушах. Мне пытались спешно втолковать какие-то методики и тактики, давали советы по сохранению хладнокровия и поведению в целом, рассказывали какие-то старые сплетни про Пелмайеров, молились, заключали пари – в общем, все, что угодно, кроме непосредственных обязанностей. Бо лишь внимательно посмотрел мне в глаза и кивнул. Он знал меня лучше других, и все понял правильно. Во мне, откуда ни возьмись, проснулся профессионал. Я больше не держал зла на Пелмайера – это сейчас было как-то совсем не важно. Я не думал о том, что в случае провала подведу отдел и себя, подкрепив разговоры о том, что логика у меня как была женской, так и осталась, и что женщинам нечего делать в Инспекции. Убийств не было уже пятьдесят лет. Поэтому мы все готовы к расследованию в одинаковой степени. У меня точно те же знания и оборудование, что и у остальных. И у меня есть задача: определить, кто убил Саманту Пелмайер, и доказать это.
Я собирался допросить и леди Пелмайер, и их сына Джерри. Но сначала – советник Пелмайер. Он заявил об убийстве, он обнаружил тело, он является служащим Общества самого высшего ранга, для которого обвинение во лжи может оказаться губительнее обвинения в убийстве. Но, глядя сейчас на его раздумья, я вдруг понял, что советник либо говорил правду, либо врал напропалую. Причем последнее было весьма сомнительно. Значит, он просто не знает, какие из его слов я могу опровергнуть – ведь он сам считает это правдой.
– Нет, – наконец произнес советник.
– Хорошо, – кивнул я. – Тогда я прошу вас рассказать мне о том, что произошло в вашей резиденции сегодня утром.
– У меня сегодня выходной, поэтому я встал позже обычного, – собравшись с мыслями, начал советник. – В половине девятого.
Ох. Надеюсь, мне удалось удержать на лице маску вежливого слушателя. Я кинул быстрый взгляд на детектор. Правда. Ах ты ж…
Я выслушал остальное, вплоть до обнаружения тела и поисков преступника в защищенном куполом доме.
– Кто, кроме вас, может активировать защиту?
– Жена и сын, – речь Пелмайера чуть замедлилась, он явно пытался сообразить, к чему я веду.
– При активации защиты идут какие-то сигналы, которые могут заметить другие обитатели дома?
– Да. Включаются сигнальные светодиоды с внутренней стороны входной двери и ворот.
– То есть, если кто-то спит или просто находится где-то в доме, он ничего не заметит?
– Ммм… Спящий – не заметит. Находящийся в доме – тоже. Из внутреннего дворика можно заметить такой же световой эффект, как при отключении защиты, только проходящий от земли к верхней точке. Могу я узнать, к чему эти вопросы, инспектор?
– В каких отношениях вы были с отцом… Саманты?
– Какое отношение это имеет к…
– Непосредственное. Вы отказываетесь отвечать?
– Нет. С отцом Саманты я находился в неприязненных отношениях, поскольку тот винил моего сына… в соблазнении Сэма.
– А как вы сами относились к Сэму?
– В смысле, к Саманте?
– Нет, именно к Сэму. Ведь они встречались больше года, если я не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь. Я относился к нему нормально.
– Советник… – укоризненно улыбнулся я в ответ на чуть слышный писк детектора, зафиксировавшего ложь. – Попробуйте еще раз.
– Засуньте свой прибор себе… – Советник осекся, глубоко вздохнул и прежним спокойным тоном сказал: – Мне это давалось нелегко. Но все же я относился к нему и их отношениям с Джерри нормально. Видимо, зря…
Я мысленно усмехнулся. Разумеется, это была знатная пощечина высокопоставленному отцу от единственного сына. Советник Пелмайер всю свою жизнь представлял движение «За естественность». Семьдесят вторая Поправка была краеугольным камнем стратегии этого движения. Если все «нормальные» пары будут рожать столько, сколько смогут, хоссов станет достаточно для того, чтобы признать пятую Поправку ненужной. Тогда «ненормальные» пары не смогут оставлять потомства и вскоре – по замыслу движения – перестанут существовать вовсе.
Я испытал невольное уважение к Джерри – чтобы пойти против такого отца, нужно иметь недюжинную силу воли. И одновременно с этим мне захотелось досадить чем-то самодовольному советнику, который наверняка в глубине души рад смерти Саманты и уже строит планы, как познакомить сына с «правильной» девушкой.
– Сдается мне, вы никак не можете пережить отказ Томаса, советник, – негромко сказал я, снимая с него датчики.
Информация была непроверенной, до одного из моих коллег дошли лишь слухи, что в молодости Пелмайер тоже был грешен: встречался с парнем по имени Томас, даже готов был жениться. Вот только Томас категорически отказался проходить процедуру смены пола, после чего советник буквально себе назло срочно женился на леди Катерине Бенедетт, но так и не смог ее полюбить. Косвенно эта история подтверждалась слишком истовой приверженностью Пелмайера своему движению, что подразумевало личные мотивы, а также тем, что за двадцать шесть лет после рождения Джерри Пелмайеры так и не обзавелись вторым ребенком, хотя располагали двумя жизнь-кредитами, которые могли унаследовать только их дети, никто больше.
– Что вы себе позволяете? – побагровев, прошипел советник. – Да я тебя… Щенок! За распространение порочащих слухов!.. Обратно к хоссам!!!
– Угрозы в адрес служащего Инспекции? Если б меня можно было так легко отправить к хоссам, меня просто не стали бы забирать оттуда.
Вот тут Пелмайер неожиданно сочно расхохотался.
– Вы еще так молоды, инспектор, – отсмеявшись и, очевидно, взяв себя в руки, сказал он. – Чтобы вы не питали иллюзий… Вас забрали вовсе не ради вашего блага или из каких-то высоких побуждений. Нет, – покачал головой он. – Мы просто не могли позволить хоссам даже подумать о том, что у них может быть потомство. Иначе вместо послушных и весьма полезных работников мы получили бы новый бунт. Страшный бунт. А если вас вернуть к хоссам – разумеется, таким же, как они, без памяти, без способности к воспроизводству – поверьте, ничего страшного не случится. Вашего исчезновения никто даже не заметит. Инспектор, – он отсалютовал мне бокалом.
Оставив советника в довольно приятном расположении духа, я отправился к леди Пелмайер, мрачно рассуждая о том, что такие орешки мне явно не по зубам. По крайней мере, обрисованная им жутковатая перспектива представлялась очень ясно. Не знаю почему, но я сразу поверил – они могут. Отправить, стереть память, просто стереть меня с поверхности Венеры. Наверное, только теперь я понял, что чувствовали все остальные мои коллеги, оценивая перспективу выступить против советника Пелмайера. Но, как гласит земная пословица, снявши голову, по волосам не плачут. Я уже влез в это дело, и теперь следовало его довести до конца.
***
– Вы были несчастны там, наверху?
Я чуть не вздрогнул, а затем улыбнулся. Собственно говоря, чему тут удивляться? Что у двух умных, красивых женщин равного положения, но разного возраста такие схожие мысли?
– Нет, леди Пелмайер, – ответил я, осторожно прикрепляя датчик к ее виску. – Я не знал другой жизни. И, на мой взгляд, хоссы даже более свободны, чем вы, – добавил я, пользуясь тем, что запись еще не шла. У Мэг в свое время хватило ума не публиковать все мои откровения. Сейчас я и сам понимал, что не стоит говорить подобное во всеуслышание. Но два помощника из инспекции уже засвидетельствовали, что леди Пелмайер готова дать показания, и вышли за дверь, а я еще не включил запись.
Мне нужно было как-то разговорить эту женщину, зацепить ее за живое, чтобы появился шанс изобличить ее мужа – или новая версия.
– Сложно говорить о свободе под присмотром надзирателей, – усмехнулась леди Пелмайер. – Кстати, а что делают с теми хоссами, которые отказываются работать?
– Хоссы не отказываются работать, леди.
– Никогда? – недоверчиво переспросила она.
– Никогда, – подтвердил я.
Я не мог объяснить, хотя и знал, почему так происходит. Но никому здесь, внизу, не понять, что хоссы никогда не считали, что работают на Общество. Им просто не было до Общества никакого дела. Но каждый хосс знал, что его личное благополучие и даже жизнь зависят от него – и от каждого хосса. Сеть гарантировала жизнь. Неисправное звено – неважно, кто пропустил неисправность – означало смерть. Мегаполис и те, кто успеет поднять собственный защитный купол, возможно, уцелеют. Но хоссы попадут под удар первыми.
Их законы были предельно просты: живи сам и дай жить другому. Не было разделения, подобно тому, что существовало внизу. Ни на богатых и бедных, ни на мужчин и женщин. Они были просто хоссами. Не было детей, ради которых стоило бы запасаться благами. И потому не было смысла в каких-то благах, которыми ты не мог воспользоваться прямо здесь и сейчас. Не было важным, можно ли с этим партнером завести потомство, потому что завести потомство не мог никто – и хоссы не видели смысла отказывать себе в удовольствии, кто бы это удовольствие не дарил.
– Итак, леди Пелмайер… – я почти демонстративно включил запись, показывая, что наша беседа переходит в официальное русло. – Вы видели, что произошло сегодня утром у бассейна?
Едва войдя в комнату, я заметил, что из окна прекрасно просматривается внутренний дворик, а на ручке кресла все еще лежит явно второпях брошенная книжка.
– Да, – глубоко вздохнув, подтвердила леди Пелмайер, разом утратив дружелюбие.
– Что вы видели?
– Я видела, как на горле Саманты захлестнулась веревка, и ее тело закачалось над землей.
Торжество. На эмоциональном сканере светилось нескрываемое наивное торжество от ловко составленного ответа, не являющегося ложью, но и не несущего информации.
– Вы видели человека, который это сделал с ней?
– Нет.
На детекторе – «правда». Странно.
Я подошел к окну. Внутренний дворик просматривался целиком. Как можно было видеть инсценировку самоубийства и не видеть того, кто это сделал? Мысленно я вновь вернулся к заключению эксперта. Может быть, Саманта поссорилась с мужем и после этого совершила самоубийство?
– Как вы относились к своей невестке, леди?
– С сочувствием. Сэм был очаровательным мальчиком, но ему пришлось надругаться над своей природой, чтобы получить желаемое. Это несправедливо.
– Поэтому вы согласились на предложение советника Пелмайера в свое время?
– Да как вы… – леди вспыхнула, но тут же взяла себя в руки. – Да, – ледяным тоном подтвердила она. – Я не хотела становиться мужчиной. Джордж обещал мне, что постарается провести на Совете Поправку, которая даст женщинам право претендовать на мужские должности. Хотя бы тем, кто получил красные и золотые удостоверения. Я хотела работать в инспекции, как и вы.
– И что случилось? Он не сдержал обещания?
– Сдержал. Но Совет не принял эту Поправку. Абсолютным большинством голосов. Пожалуй, вы правы, – помолчав, с кривой усмешкой добавила она. – В каком-то смысле у хоссов больше свободы, чем у меня.
– Вы не пустили отца Саманты, чтобы они не поссорились? Или чтобы не помирились?
– Что?
Изумление выглядело искренним.
– Сегодня Фред Остен пытался навестить своего сына, то есть Саманту, и не смог, поскольку кто-то поднял защитный купол и не пустил его в дом.
– А-а! Так это автоматика, – улыбнулась леди Пелмайер. – В ночном режиме купол ставится автоматически на приближение любого предмета больше капли.
Я несколько секунд переваривал это откровение. Но ведь тогда…
– Означает ли это, что ночью никто посторонний не сможет попасть в дом?
– Вероятно, – небрежно пожала плечами леди Пелмайер, словно и не отдавала себе отчета в том, что только что играючи опровергла версию собственного мужа о неизвестном убийце.
Или я все-таки добился своего?
– Поэтому вы не сообщили об увиденном в Инспекцию? – осторожно спросил я.
– Это дело мужчины, – надменно ответила леди Пелмайер. – У нас в доме не заведено лезть не в свое дело. А бедной девочке уже ничем нельзя было помочь.